Последняя запись в онлайновом дневнике корреспондента «Re:Акции» Рады Разборкис перед отъездом в Африку:

«…и купи, наконец, себе нормальный купальник, — кричала в телефон мама из Болгарии, — а то будет опять все вываливаться — перед страной стыдно!..»

Африка — это вам не хухры-мухры. Полная антисанитария, желтая лихорадка и столбняк в одном флаконе, колючки и жирные мухи, залезающие в глаза, нос и уши. Как раз тот самый кусок дерьма, которого так не хватает. Улетела. Купальник купить не успела — значит, будет стыдно».

В середине лета в редакцию пришло письмо. Рада писала, что «не может больше работать в месте, где ее укоряют за торчащие из-под джинсов стринги», просила о трудоустройстве. На собеседовании стринги действительно было видно. У Рады нет журналистского образования, она психолог, но почти каждый ее материал с тех пор на редакционном голосовании признается лучшим в номере. Рада очень красива. Рада — взрыв эмоций. Рада буддистка, и для нее это важно. Шестого ноября на Первом канале стартует новое остросюжетное реалити-шоу «Сердце Африки», по сюжету схожее с «Последним героем». Мы верим, что Рада победит.

Перед отъездом главный редактор «Re:Акции» Игорь Степанов взял у нашей звезды интервью.

 

 

…А потом в меня влюбился мальчик. Он постоянно подбегал ко мне и целовал меня. А мне это было очень смутительно, и я от него убегала. А он подговаривал остальных мальчишек, и они за мной бегали, окружали меня и пытались поцеловать все вместе. Это был, наверное, первый кошмар детства, который я помню.

И.: А вы?

Р.: А что я?

И.: Уворачивались и убегали?

Р.: Нет, я пыталась его стукать коленкой между ног. Но, поскольку я не очень представляла, куда бить, больно я ему так ни разу и не сделала. А потом я этого мальчика видела: когда была на третьем курсе института, мы приехали в гости в этот город и тот мальчик прошел мимо, и я его узнала. Он был такой красивый… Но я ничего ему не сказала. Я не знаю, узнал ли он меня. Вряд ли он меня помнил.

И.: Вы говорили, что поменяли много городов и школ.

Р.: Да.

И.: Огласите весь список, пожалуйста.

Р.: Ну, в общей сложности у меня было 12 школ, потому что мы постоянно ездили, где-то жили… Мы только приедем куда-нибудь, я начинаю привыкать к каким-то людям, завожу друзей — и бац — мы сразу уезжаем. Это было странно сначала, а потом я привыкла, что люди просто появляются и исчезают, и нет никаких привязанностей. С одной стороны, это хорошо, потому что появлялась такая мегаприспособляемость, а с другой стороны, как у кошки, нет… Где кинули, там и дом.

И.: А какие это были города?

Р.: Ну, мы только по одной Москве жили в нескольких районах, а потом я же с ними жила по заграницам. Мы жили в Осло, жили в Риме, Брюсселе, Париже. Плюс периодически возвращались в Россию. Мы жили в Москве по разным районам, жили в Нижнем Новгороде.

И.: Когда в вас появилась такая движуха, какая есть сейчас? Вы всегда такая были?

Р.: Да, почти! Ну, возможно, в последних классах школы я как-то… Подростки ведь обычно замыкаются в себе. Я, естественно, тоже, как нормальный подросток, замыкалась, но как-то по-своему. Нет, я всегда как-то прыгала, всегда что-то орала, всегда куда-то попадала, меня всегда приходилось вытаскивать.

И.: Например?

Р.: Ну, постоянно, всегда в каком-нибудь дерьме… Всегда важно в таких случаях, чтобы у тебя был номер телефона какого-нибудь человека, которому можно позвонить и сказать: «Слушай, тут вот такая фигня, вытащи меня, пожалуйста, отсюда». И очень хорошо, когда этот человек появляется хотя бы через час и действительно тебя вытаскивает.

И.: Расскажите один такой случай.

Р.: В Брюсселе меня утащили арабы. Я залезла к ним в район, там же есть арабские районы. Вообще европейцы же ненавидят всяких этих арабов, турок, потому что они… Ну, как у нас, хотя у нас уже не так. А там же все очень по-зверски, и если арабы не дают жить нормальным бюргерам спокойно, они все портят… У них же отдельные кварталы, как в Америке есть черные кварталы.

И меня туда однажды занесло. Какие-то арабы прижали меня на остановке и потащили куда-то в свой дом, и началось это «давай, давай». Ну мы по-французски нормально поболтали, они там все были накуренные же, и я позвонила тогда своему первому мальчику и сказала: «Чувак, тут что-то происходит». А мальчик был такой очень милый, очень крутой, и он быстренько подъехал.

И.: Расскажите про институт. Как вы жили в институте?

Р.: В институте у меня впервые появились девочки-подружки. То есть до этого я с девочками не общалась вообще, я не находила с ними общий язык. У меня всегда были мальчики-друзья. А тут у меня появились подружки… Первые два курса я их вообще не воспринимала, я думала, что это такие тупые телки, которым ничего нельзя сказать. А потом на третьем курсе мы с ними стали дружить, постоянно ходили в кафе что-нибудь обсуждать. Не важно, что обсуждать, главное, что-нибудь обсуждать. То есть Новый год через полгода, но мы уже начинаем обсуждать платья, меню, и для меня это было так ново — обсуждать какие-то вещи, в которых я в принципе ничего не понимаю, в тех же салатах или лаках для ногтей… Это были просто какие-то «Элен и ребята», милое девичье общение. И моя мама тогда просто расцвела, когда увидела моих девочек, всех таких милых, ухоженных, из хороших семей. Она так радовалась, что наконец-то на меня кто-то начал хорошо влиять.

И.: А до этого были исключительно парни?

Р.: Да. Я же первые два курса фактически жила на Арбате, то есть в субботу утром я выходила из дома в той одежде, которую мама предпочитала на мне видеть, на лестничной площадке переодевалась в прикид и ехала на Арбат. И там мы ходили босиком, валялись на мостовой у стены Цоя, пели песни, собирали деньги и играли во всякие ужасные игры, разводили людей… Потом я возвращалась, опять же на лестничной клетке переодевалась и заходила домой.

И.: Зачем вам шоу «Сердце Африки»?

Р.: Очень хочется большого куска дерьма какого-то, потому что жизнь вся какая-то очень мягкая и розовая, по крайней мере у меня, и хочется какого-то жесткача.

И.: Что такое «жесткач» в вашем представлении в связи с «Последним героем»?

Р.: Есть пауков, спать под дождем, не мыться, не бриться, вонять.

И.: Как вы думаете, вы можете устать от этого раньше, чем закончится максимальный срок?

Р.: Я как раз хочу это узнать.

И.: А если вы узнаете, что можете, что это будет для вас значить?

Р.: Что я могу. В том-то и дело. Я просто знаю, что я могу, и хочу на практике это испытать.

Я обещала жить на благо всех существ, помогать людям, дарить им радость. Делать так, чтобы людям было хорошо. Вообще это должна быть конечная цель любого живого существа, мне так кажется.

И.: А часто вы дарите радость людям потому, что вы дали обет, а не потому что…

Р.: Нет, я про обет почти никогда не вспоминаю. Это вы меня сейчас спросили, и я вспомнила. Мне просто нравится. Сегодня я шла в редакцию, и там, в переулке, стоял бомж. У него был огромный синий пакет, он доставал оттуда заплесневевший хлеб и кормил голубей. Было солнце, зайчики, как будто опять лето. И я ему улыбаюсь. А он озирается: кому я улыбаюсь? Ему. Потому что все так здорово, голуби, все такое. И я подмигиваю ему. А он удивляется и говорит: «Я не привык». А я говорю: «Ну и что? Привыкайте». Он тоже улыбнулся и стал как-то совершенно по-другому кидать хлеб своим голубям.

И.: А могли бы вы также улыбнуться нормальному незаметному тихонькому благополучному обывателю?

Р.: Я это постоянно делаю. Еду в метро и развожу всех людей на улыбку. Они сразу сначала начинают искать, что у них не так. Я смотрю и улыбаюсь, а они сразу начинают проверять, что у них на лице, отряхиваться… Потом тоже начинают улыбаться.

И.: Каким надо быть человеком, чтобы вам не хотелось ему улыбнуться?

Р.: Хм… Я не знаю. Изначально нужно всем улыбаться, потому что все…

И.: Вопрос не про «нужно», а про «хочешь».

Р.: Не знаю, может, это лукавство… Но не было такого. Я изначально ко всем доброжелательна. И только если кто-то сделает какие-то ужасные вещи, то уже потом начинаешь понимать… Но все равно, это всего лишь люди, и они все делают какие-то вещи. Я и сама иногда делаю плохие вещи.

И.: Какие вещи вы считаете плохими?

Р.: Я сама ничего не считаю плохим, просто другие люди, наверное, воспринимают это как плохие вещи.

И.: А как ваш молодой человек отнесся к вашему отъезду?

Р.: Очень хорошо он отнесся, он такой, что просто по-другому отнестись не мог. Он сказал, что нужно же, чтобы кто-то зарабатывал деньги, и пусть тогда это буду я. А он будет здесь пытаться искать квартиру или еще что-то в этом роде. У него сейчас сложный период.

И.: Вы некоторое время назад говорили, что хотели стать художником. А какая манера вам была ближе всего?

Р.: Я обожаю Сезанна, люблю Рене Магрита. Мне было 14 лет, когда я нарисовала картину. Там была гора, деревья, и это было в такой фиолетово-розово-голубой дымке. И мой преподаватель сказала: «Это как у Сезанна». А я сказала: «А кто такой Сезанн?». Она удивилась: «Как, ты не знаешь Сезанна? Но ты же ему подражаешь». Я ответила: «Я никому не подражаю, я не знаю, кто такой Сезанн». И она притащила мне альбом. Потом была выставка в Брюссельском музее современного искусства, и я увидела работы Сезанна и поняла, что да, это клево.

А на самом деле самая моя любимая вещь — это «Поверженный демон» Врубеля. Вот тот, который просто сидит — он не такой. А тот, который валяется… Я долго не могла его понять, где у него что. Я несколько лет видела только голову, и только недавно увидела руки и тело. Изменилось восприятие.

И.: Вы когда-нибудь участвовали в серьезной драке?

Р.: Это было не совсем серьезно. Да, я дралась.

И.: Рассказывайте.

Р.: Это было несерьезно. Это была пьяная девица. Мы пошли с моей подружкой на концерт памяти Цоя. И поменялись с ней сумками, потому что она сказала, что моя сумка больше подходит под ее наряд. А в моей сумке лежали деньги, на которые я должна была купить кучу одежды, но просто не успела этого сделать. Подошла какая-то девочка, грязная панка, типа: «Дай мне денег». А моя подружка, вся такая балерина, стала отдавать мою сумку. Я говорю: «Ты что делаешь, это же моя сумка, у меня там деньги!». А эта девочка говорит: «Ты че лезешь? Я с ней разговариваю, а не с тобой!». Я ей: «Поговори со мной!». Вот я ей что-то говорю, говорю, и вдруг мы с ней оказываемся на асфальте, я ее бью головой об асфальт, нас кто-то растаскивает. И я смотрю, что девочка вся в крови, и у меня исцарапаны уже все руки. И мне становится страшно.

Ну, у меня бывают такие вот отключения сознания.

И.: А как вы вообще считаете, нормальны вы или ненормальны?

Р.: Есть такой тест, СМИЛ, на котором мы целый год сидели на психологии, и потом огромную психологическую практику делали с испытуемыми. Но сначала мы его делали на себе, и когда моя преподавательница увидела мой профиль, она сказала: «А по тебе не скажешь». Но в институте же я нормальная была, ни на кого не бросалась.

Там 10 шкал… Шкала социального контроля, депрессивности, паранойи, шизофрении, оптимистичности… Кстати, у меня шизофрения тоже выше нормы. Вот. И преподавательница на меня потом долго смотрела и не понимала, что я вообще тут делаю и почему не в Кащенко.

Но сейчас я работаю над негативными эмоциями, я очень сдержанная.

И.: Что вы делаете с компьютерами, кроме как пишите тексты? Игрушки там, статистические программы?

Р.: Я его вообще не люблю.

И.: То есть чисто пишущая машинка?

Р.: Да. Потому что я от него вообще старею. Вот смотрите, у меня прыщи. Мне Дема даже сказал, чтобы я немедленно ставила кактусы себе перед монитором. У меня стареют от него глаза. Мне вообще от него плохо, я сразу хочу на воздух. Если можно к нему не подходить — я лучше не буду к нему подходить. Компьютер — это зло.

…Смотрите, да? Шиза.