Беседа Леонида Парфенова и Олега Кашина, Стенограмма: По приглашению телеканала "Дождь" (www.tvrain.ru) и радиостанции "Коммерсантъ FM" с Олегом Кашиным в 36-й больнице Москвы встретился Леонид Парфенов. Представляем вашему вниманию стенограмму разговора.
Леонид Парфенов: Олег, прежде всего, как вы себя чувствуете сейчас?
Олег Кашин: Ну, лучше, чем в ту ночь, потому что по сравнению с тем, что пережил тогда, представить, что я мог быть в таком состоянии, я реально не мог. Врачи сделали чудо, за две недели буквально вернули мне почти всё, что было. Вчера была операция на ноге, на правой голени, которая сейчас зарастает. По фиксам и по манере моей внешности видно, что зарастает, но по крайней мере жив и готов дальше работать.
— Вы встаете уже?
— Встаю. На костылях, но опять же до операции ходил спокойно на костылях. А сейчас пока только встаю. Опять второй раз за две недели учусь ходить.
— Это последняя операция?
— Да, последняя операция.
— Послушайте, я понимаю это такой вопрос для следователя, но мы все же про это гадаем. Вы, наверняка, только про это и думаете. Ясно, что из-за публикаций, но всё-таки, из-за чего именно?
— Я буду очень странно выглядеть, если скажу следователям, что я совершенно не сомневаюсь в том, что за этим мероприятием стоят такие-то и такие-то люди, которых оскорбила такая публикация. Я не знаю, естественно, круг тех подозрений, которые есть у меня, он совпадает. Да, и Химки, и Росмолодежь, и что там ещё было? «Молодая гвардия».
— Псковский губернатор также.
— Да-да-да. Ни по одному из пунктов у меня нет такого… Последнего момента, который ляжет на весы и скажет : «Да, это оно», — я не знаю.
— Послушайте, а когда били, они ничего не проговаривали? Никакого: «Это тебе за… и т.д.»
— Нет-нет. Это было бы проще и интереснее.
— Вы не первый год в журналистике и только последний год вы так остро и резко писали. Вы стали специализироваться на позиционных радикалах. Почему так? Вы почувствовали, что здесь кость.
— Я не первый год в журналистике, и не мог сказать, что в этом году что-то так радикально поменялось у меня. Да. Есть такая журналистика, о которой тоже все знают, что в распоряжении редакции оказался документ , соответственно, может кого-то, ориентируясь на какие-то сливы — не сливы, он заинтересует, — этого у меня не было никогда. И в принципе я делал то, что делал во многом оценочно, во многом высказывал какие-то просто мнения и выводы из того, что видел своими глазами, не более того. Именно вот то, что я не был таким умненьким расследователем, я не был вот таким, я не знаю, экспертом по какому-то, по теневой стороне России. Для меня это стало той причиной такого удивления, почему это случилось. Если бы я был, условно, Анной Политковской, я бы понимал, за что меня убили. Я сейчас не понимаю. Потому что не было ни одного эпизода, по которому я мог понимать: вот за это могут убить.
— Но это же самые острые темы, которые были за последнее время. Вот сейчас: что острее, чем Химкинский лес, чем погром в Химкинской администрации, чем вообще все эти «антифа»…
— Лет 6-7 назад я, наверно, то, что сейчас занимает то место, которое занимает «антифа», Химкинский лес и скандалы — это были нацбол. И о них можно было писать совершенно безболезненно и безбоязненно, потому что ты понимал, ты не перешагиваешь какой-то границы. Сейчас ты меняешься, границы меняются. Стало меньше простора. Какие-то вещи, которые уже делаются в мебель. То интервью, которое было сделано в «Коммерсанте» летом, анонимного организатора погромов в Химках, оно, в принципе, могло выйти лет пять назад в любой газете. И им никого не удивить. Сейчас оно почему-то многих шокировало. Видимо, меняется атмосфера, меняются какие-то вещи, которые раньше были нормальными, а сейчас перестают быть нормальными.
— Прочитав интервью, у меня было ощущение, что это такой уход за флажки.
— Уход уходом. Даже без анонимности тот же Лимонов говорил какие-то радикальные вещи. 7-8 лет назад в любой газете до ареста и ничего ему за это не было. Времена меняются, на самом деле, времена.
— А что дальше? Как вы себе представляете?
— Дальше для меня самый главный вопрос: а как же я буду жить волей и совестью нации. Потому что пока здесь лежал, я даже многое задним числом узнал, но слишком много и слов было сказано в мой адрес, и митингов было проведено, что я пока с трудом представляю ситуацию, что я пришел на конференцию, на ней сижу, поднимаю руку и задаю вопрос. Надеюсь к этому прийти. И совершенно не хочу становиться ни таким постоянным оратором свободы слова, ни каким-то ведущим. Хочу заниматься своей работой. Надеюсь, буду ей заниматься. Надеюсь, мне хватит сил. И могу из-за здоровья избежать тех новых трудностей, которые выпало мне в связи с той новой жизнью, которая, безусловно, началась.
— Вы же сам говорите, что времена меняются и не только в эту сторону, что теперь это кажется уходом за флажки. Но и в том, что столько людей на это откликнулось. И понятно там есть заданность, от того, что была официальная реакция совсем другой, но, если её вынести за скобку, все равно…
— Если вынести за скобку, то не было бы массы простых вещей, в том числе и такого лечения. Потому что эти ежедневные консилиумы в больнице, благодаря которым во многом я излечиваюсь раза в три быстрее, чем в нормальной ситуации. Это, конечно, и следствие официальной позиции, и позиции «Коммерсанта», и всего на свете. Конечно, тут многие проблемы решены. Второй момент, о котором тоже мне предстоит думать — те люди, которые... сейчас мне 30 лет, а им там 20-25, это тот костяк людей, которые делали эту газету "Кашинъ", устраивали митинги на Пушкинской, на Чистых прудах и так далее... Оказалось, что для них я значу больше, чем я думал раньше. И что с этим символическим капиталом мне делать и делать ли что-нибудь — я не знаю, и меня это очень напрягает. Конечно, он может мешать работать. Что делать, чтобы он не мешал и не предавать тех людей — я не знаю. Вот это я должен придумать сам, это точно.
— Что близкие говорят? Они ведь, наверняка, вас отговаривают от такой, как выяснилось, опасной профессии.
— Родители — это вечная и больная тема, потому что они меня от этой профессии начали отговаривать лет 10 назад ещё. Сейчас уже у них есть железный аргумент, что всё-всё-всё, бросай эту профессию. Поэтому мы злимся, ругаемся и ссоримся. Но, естественно, не брошу никаким образом. Ну а так — мне тоже очень интересно знать, чем кончится следствие. Чтобы понимать всё-таки, что я нарушил. И что мне делать, чтобы второго такого случая не было. Потому что я в этом не заинтересован.
— А чисто психологически, по-человечески: каково опять пройти этим двором к этой калитке.
— Как раз вот тут не беспокойство, потому что двор мне очень нравится, я его люблю. Калитка тоже вполне надежная и хорошая. Уже после того, как меня побили, я прошел за эту калитку и был там в безопасности. Мне гораздо важнее, и я написал, уже сейчас колонку, первую после избиения, в журнал «Власть», который выйдет в понедельник, к сожалению, на ту же тему, хотя хотелось бы тему менять. Вернуться к работе.
— Спасибо вам. Знаете, я не многим говорил, что к вам поехал, но все, кому говорил, передавали привет и сочувствие. Я, в общем, вас знал человеком таким жестким, по-хорошему, но тут это превосходит всякие ожидания.
— Спасибо большое.
О Гагарине и о Кашине
Придя в себя в больничной палате через неделю после зверского избиения, Олег Кашин задумался, отличается ли он чем-то от Юрия Гагарина — и если да, то чем.
Незнакомый мужчина в белом халате сделал инстинктивный шаг в сторону, и моя рука, протянутая к его нагрудному карману, похватав воздух, снова свалилась на матрас.
— Чего он хочет? — спросил мужчина, ощупывая карман.
— Ручку, наверное,— предположил женский голос, и эта женщина, которую я не видел, была права: ручка, конечно, мне была нужна ручка. Синяя гелевая ручка из нагрудного кармана белого халата того мужчины.
— Писатель,— уважительно сказал мужчина с ручкой, но ручку мне так и не дал. Обсуждая забавный инцидент, вся делегация пошла прочь, оставив меня наедине с искусственной вентиляцией легких через проделанную в моем горле специальную дырку. Дырка была проделана ниже голосовых связок, поэтому, даже оказываясь в сознании, говорить я не мог. Увидев ручку в кармане врача, я было обрадовался, взять бы ручку и хоть на собственной забинтованной руке написать: "Под гипсом чешется!!!!!!" — они прочитают и помогут, почешут чем-нибудь. А вместо этого — удаляющиеся спины в белых халатах и никакой помощи. Тогда я еще не знал, что одна из спин принадлежит платному агенту издания "Лайфньюс", местному реаниматологу (я разоблачил его случайно спустя неделю), и что через несколько часов под заголовком "Храброе сердце" "Лайф" расскажет о том, как я потребовал бумагу и ручку, чтобы еще при включенном аппарате искусственного дыхания начать писать страшную правду о тех, кто стоял за нападением на меня.
В реанимационной палате, обмотанный трубками и проводами, я мог спать (и спал) сколько угодно любым сном, искусственным медикаментозным или естественным здоровым. Мог молчать, мог (на девятый день и далее) говорить и, даже пока не мог говорить, все же решил проблему с общением: нашлась неизвестно кем забытая детская грифельная доска, и, нарисовав руками в воздухе прямоугольник, такой условный жест, который сразу почему-то все поняли, я мог писать на этой доске, что меня сейчас беспокоит и чего я хочу. Только про гипс, под которым чешется, писать не потребовалось, его сняли быстрее, чем появилась доска. Поэтому главной темой моих записей стали жалобы на зонд в носу — кормили меня через нос какими-то специальными кормами — и заигрывания с медсестрами. Жизнь моя, с какой стороны ни посмотри, была в те дни интересной и увлекательной.
Но кроме меня самого да врачей с медсестрами кто знал об этой жизни? Никто не знал. Настоящая моя жизнь происходила в, может быть, получасе езды от больницы. У милицейского офиса на Петровке, сменяя друг друга, стояли в одиночных пикетах с плакатами с моим именем мои друзья и мои бывшие враги, ставшие вдруг друзьями (произношу эту конструкцию без иронии, недруги иногда могут всерьез превращаться в друзей). Печаталась газета "Кашинъ", полностью посвященная мне. На Пушкинской площади, а потом на Чистых прудах проходили митинги в мою поддержку. "Вам классического Кашина или с подписью?" — вежливо спрашивали девушки-распорядительницы у пенсионерок, стоявших в очереди за моими портретами, которые можно было прикрепить на грудь.
В лексиконе президента Медведева появилось словосочетание "журналист Кашин". Когда на журфаке МГУ группа студентов, запершись в аудитории с окнами на Кремль, вывесила в этих окнах плакат "Кто избил Кашина?", появилась шутка: Дмитрий Медведев забаррикадировался в кабинете, выходящем окнами на журфак, и вывесил в окне плакат "Это не я!" — анекдот из "Твиттера", но кто мог поручиться, что такого не было на самом деле? События недели после моего избиения убеждали: возможно все, вообще все. Всеобщая детская мечта, не умерев, побывать на собственных похоронах и услышать, кто что и как говорит, сбывалась для одного только меня. "Олег, ты очнешься и офигеешь!" — фраза из книги почетных записей очередного Кашин-митинга. Все так, я очнулся и офигел.
Журналист Кашин, то есть я, тихо приходил в себя в реанимационной палате. В получасе езды от меня буйствовал некто, кого даже знающие меня лично люди были готовы принять за журналиста Кашина, храбрый и бескомпромиссный, лично представляющий как угрозу Кремлю, так и надежду на свободу и счастье. "Кашин, вставай! Кашин, пиши!" — скандировала площадь. Площадь не знала, что я уже встаю в кровати и пишу на грифельной доске: "Хочу в туалет". Таблоиды цитировали журналиста Кашина (но не меня): "Они не заставят меня замолчать!" — к сожалению, не указывая тему, по которой журналист Кашин хотел бы высказаться. Меня же к концу второй недели после покушения интересовало только одно. Вот был когда-то молодой красивый летчик Гагарин. Выбрали его каким-то образом космонавтом номер один, и в 27, что ли, лет он улетел в космос на час с небольшим. Вернулся — ну и все, и нет больше никакой жизни, одни президиумы, банкеты, доклады и печать обреченности на молодом красивом лице. Семь лет так проболтался, прежде чем погибнуть окончательно. Я лежал в реанимации, листал газету "Кашинъ" и думал о Гагарине и о том, как мы с ним похожи.
Но у меня перед Гагариным есть одно важное преимущество. Новогодние каникулы — великое, как я теперь понял, изобретение. Сейчас начнется декабрь, я его весь, наверное, проболею, а потом страна станет пить. На рабочие места возвращаться будем вместе, страна после праздников и я после реабилитации. Никто не вспомнит. Никто не заметит. И можно будет нормально, как раньше, работать. Они ведь не заставят меня замолчать.
Сделать стартовой
О Гагарине и о Кашине